«Утро клубилось молодыми августовскими туманами…» - так начинается рассказ Евгения Носова «Яблочный Спас». Праздник Преображения Господня. В этот день проходит богослужение. Поэтому «колокол… бойко названивал, созывая людей. Они протискивались к священнику, развертывали перед ним авоськи и узелки с яблоками». На душе тихо, спокойно, светло и радостно. Веяло яблоками. Вот и захотелось купить «веселого бодрящего товара, при одном виде которого молодеет и радуется душа». Скушаешь священное яблоко - и Бог даст тебе возможность перемениться, преобразиться, стать лучше, спасти свою душу.

Среди множества торговок у церковной паперти привлекла внимание автора маленькая щуплая бабулька, неподвижно и отрешенно сидевшая рядом с ведерком совсем неприглядных яблок. Евдокия Лукьяновна Кузина. Именно её выбрал писатель, обойдя молодых нарядных, бодрых женщин и купил у неё незавидный товар. До боли пронзает каждое слово этой бабули, обращенное к случайному покупателю: «На свечку дашь, так и на том спаси тя Господь… Будя… Душа малостью живет, у нее своя пища… Ежли мать свою помнишь, добавь и на хлебушко…». В этих словах - весь характер бабы Пули, ее достоинство, долготерпение, искренность, доброта. Чтобыдобытьнемногоденег,вынужденаона продаватьяблочки - падалицу, которыенаврядликтокупит, ноонанадеется. Потом автор пойдёт к ее дому, чтобы купить еще яблок. И узнает историю ее жизни. А жизнь была очень тяжелой. Постепенно перед нами раскрывается её судьба, полная горьких испытаний и лишений.

Носов Е. И. Яблочный Спас : рассказы / Евгений Носов; [предисл. В. Курбатова; худож. С. Элоян]. - Иркутск: Издатель Сапронов, 2006. - 540, с.: ил.

Главная героиня рассказа в годы войны была снайпером. Когда началась война, она, обычная деревенская девчонка пошла на фронт, стала снайпером и воевала наравне с мужчинами.
Вот так она рассказывает о тяжёлых фронтовых буднях снайпера и о страшном ранении, которое изувечило её ухо:

« – Это меня ихний снайпер. Не стала слышать. Звоны в голове…

– И что же ты высматривала?

А все, что шевельнется. Но больше огневые точки, анбразуры… Застрочит пулемёт – сразу бьёшь по вспышке… Ну, да самой страшно, а руки делают… И весь остатный день в голове: попала – не попала? Попала, и всё! Хоть сама не видела. Радоваться б удаче, как бывало, радовались на стрельбище, а радости нету. Муторно на душе, липко как-то. Ешь – кусок дерет, от людей воротит… Наверно, бабу нельзя этому обучать. Ее нутро не принимает, чтой-то в ней обламывается… Иная, может, потом отойдет, а у которой душа так и останется комком… Меня всю пронимает какой-то колотун. Трясет до самых пяток, будто озябла я. Не своими пальцами кручу махорку, курю в рукав, покамест колотье не уймется…

Лежишь в болоте, от комарья продыху нет. Под носом у немца чесаться, отмахиваться не станешь, лежи, терпи, иначе засекут – подстрелят. Или минами закидают… Вернешься из потайки – морда, что бычий пузырь, налитая, собственной кровью измазанная… А назавтра чуть свет – опять в наряд…

– А много ли у тебя медалей?

– Да вот Симка – главная моя медаль. А на другие вроде бы посылали, да что-то не дошли. Все зависит от начальства: как ты с ним увязана, такие твои и зарубки, такие и медали…»

Простой, незатейливый сюжет этого рассказа нельзячитать без волнения. Не привезла баба Пуля, как называли её в деревне, наград с фронта, только дочь Симку. А любимого человека убило прямым попаданием бомбы. Остался от него лишь один только сапог, который она хранит в сундуке. «Достану когда, поплачу, поразговариваю» - признаётся гостю баба Пуля.

Поражает удивительная силаи стойкость этого человека. «Что было, то было», – просто скажет она. И в ответевопрос, почему она не дошла до Германии, она застенчиво, будто извиняясь говорит: «Не сдюжила я… Дошла токмо до Литвы не то до Латвии. Помню разве городок, где стояли. Я, стало быть, Лукьяновна, а город – Лукияны. Через то и запомнился».

Скромность, смирение, терпение – главные качества характера Евдокии Лукьяновны. Тяжело было ей растить одной дочь, но она мужественно переносит все невзгоды послевоенной поры… Повзрослевшая дочь уехала в город, стала бухгалтером. Но жизнь её неудачно сложилась, вернулась к матери за помощью: растратилась на работе. Вот и пришлось Евдокии Лукьяновне продать дом. А жертва оказалась напрасной: Симувсеравноосудили, ионапогиблавлагере. И опять думала эта славная женщина не о себе. Так осталась Лукьяновна одна, в доме без крыши, в уцелевшей от пожара кухоньке вместе с таким же одиноким и брошенным кем-то котом, никому не нужная, никем не понимаемая.

РассказНосова - это обращение ко всем нам: нельзя быть равнодушным, проходить мимо беды, горя, людей, нуждающихся в помощи. Нужно видеть эту боль, ведь и добрым словом можно обогреть человека.

Носов Евгений Иванович. 1925 - 2002

Евгений Иванович Носов – известный писатель, участник Великой Отечественной войны. Это один из талантливых писателей нашего времени, гуманист и романтик по складу характера и отношению к жизни. Всё творчество Е.И. Носова - большая мудрая книга, которая помогает людям быть добрее, щедрее душой. А в основе его творчества - его большая жизнь, о которой он очень сдержанно и кратко пишет в автобиографии.

Я родился студеным январским вечером 1925 года в тускло освещенной избе своего деда. Село Толмачёво раскинулось вдоль речки Сейм, в водах которой по вечерам отражались огни недалекого города Курска, высоко вознесшегося своими холмами и соборами. Курск знаменит еще с давних веков. «А мои куряне - хоробрые воины, - говаривал Всеволод своему брату князю Игорю в эпической поэме «Слово о полку Игореве» - под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены». Далее по реке Сейм стоят древние города-содруги Рыльск и Путивль. Все они старше Москвы и рублены еще Киевской Русью.

А из другого деревенского окна виделись мне просторный луг, весной заливаемый половодьем, и таинственный лес за ним, и еще более далекие паровозные дымы за лесом, всегда манившие меня в дорогу, которой и оказалась потом литература - главная стезя моей жизни.

За исключением Октябрьской революции, гражданской войны и первых послевоенных лет разрухи, на моих глазах проходили все остальные этапы нашей истории. Детство всегда впечатлительно, и я до сих пор отчетливо помню, как в Толмачёво нагрянула коллективизация, как шумели сходки, горюнились забегавшие к нам бабы-соседки и как всё ходил и ходил по двору озабоченный дед, заглядывал то в амбар, то в стойло к лошади, которую вскоре все-таки отвел на общее подворье вместе с телегой и упряжью. На рубеже тридцатых годов отец с матерью поступили на Курский машиноремонтный завод, и я стал городским жителем. Отец освоил дело котельщика, клепал котлы и железные мосты первых пятилеток, а мать стала ситопробойщицей, и я ее помню уже без деревенской косы, коротко подстриженной, в красной сатиновой косынке. Об этом периоде моей жизни можно прочитать в повести «Не имей десять рублей...», а также в рассказах «Мост» и «Дом за триумфальной аркой».

Жилось тогда трудно, особенно в 1932-1933 годах, когда в стране были введены карточки и мы, рабочая детвора, подпитывали себя придорожными калачиками, едва завязавшимися яблоками, цветками акации, стручками вики, которую утаскивали у лошадей на городском базаре. В 1932 году я пошел в школу, где нас, малышей, подкармливали жиденьким кулешом и давали по ломтику грубого черного хлеба. Но мы в общем-то не особенно унывали. Став постарше, бегали в библиотеку за «Томом Сойером» и «Островом сокровищ», клеили планеры и коробчатые змеи, много спорили и мечтали.

А между тем, исподволь подкрадывалась вторая мировая война. Я учился уже в пятом классе, когда впервые увидел смуглых черноглазых ребятишек, прибывших к нам в страну из сражающейся республиканской Испании. В 1939 году война полыхала уже в самом центре Европы, а в сорок первом ее огненный вал обрушился и на наши рубежи.

На фронте мне выпала тяжкая доля противотанкового артиллериста. Это постоянная дуэль с танками - кто кого... Или ты его, или, если промазал, он - тебя... Уже в конце войны, в Восточной Пруссии, немецкий «фердинанд» все-таки поймал наше орудие в прицел, и я полгода провалялся в госпитале в гипсовом панцире.

К сентябрю 1945 года врачи кое-как заштопали меня, и я вернулся в школу, чтобы продолжить прерванную учебу. На занятия я ходил в гимнастерке (другой одежды не было), при орденах и медалях. Поначалу меня принимали за нового учителя, и школьники почтительно здоровались со мной - ведь я был старше многих из них на целую войну.

Закончив школу, я уехал в Казахстан, где так же, как потом в Курске, работал в газете. Корреспондентские поездки позволили накопить обширные жизненные впечатления, которые безотказно питали и по сей день питают мое писательское вдохновение. Много дает мне и постоянное общение с природой: я заядлый рыбак, любитель ночевок у костра, наперечет знаю почти все курские травы. В 1975 году за книгу «Шумит луговая овсяница» удостоен Государственной премии имени Горького, за рассказы последних лет - премии имени Шолохова. Моей неизменной темой по-прежнему остается жизнь простого деревенского человека, его нравственные истоки, отношение к земле, природе и ко всему современному бытию.

Пришел Спас – яблочко припас .

Яблоки румяные с яблоньки сорви

И с корзинкой яблок церковь посети,

Там освятишь яблоки, испечешь пирог.

Будем мы со Спасом лето провожать,

Яблочками сочными деток угощать.

Все семейство в сборе, празднует поет,

Светлый Спас к нам в гости осень приведет.

19 августа один из самых значимых православных праздников – Преображение Господня, к которому приурочены многочисленные народные традиции. В народе этот праздник зовется Яблочным Спасом, его еще называют «первыми осенинами» или встречей осени.

В этот день угощали яблоками всех родных и близких, сирот и неимущих, поминали яблоками ушедших предков. Хозяйки пекли пироги с яблоками, варили яблочное варенье. В поле, с песнями провожали закат солнца, а с ним и лето.

По древнему церковному обычаю, созревшие яблоки, виноград, репу и прочие плоды приносили для освящения в церковь в знак благодарности Богу за полученные дары.

С Яблочным Спасом в народе связано множество традиций, примет и суеверий, благодаря которым наши предки решали бытовые вопросы и старались избежать неприятностей.

По народным приметам, Яблочный Спас предсказывал на то, какой будет погода в январе. Если день дождливый – то и зимой следует ждать осадков.

Люди верили, что если в Яблочный Спас на человека садится муха, то быть ему богатым.

Приметы на Яблочный Спас .

На Руси существовало поверье, что если в день Яблочного Спаса посидеть под раскидистым ветками цветущего яблоневого дерева, то к человеку обязательно вернется чувство спокойствия, умиротворения и здоровья.

До Второго Спаса яблок есть было нельзя. Поэтому, согласно народной примете, когда срываешь первое яблочко и надкусываешь его, то следует загадать заветное желание, и оно обязательно сбудется.

Яблочный Спас – народные поговорки:

Кто на Спас нищего угостит урожаем, у того следующий год будет богатым.

Кто до Второго Спаса ест яблоки, тому на том свете не дадут яблочка из райского сада.

Кто не убрал хлеб до Спаса, у того не будет урожая.

Яблочный Спас – бери рукавицы про запас.

Урожай приносит сад:

Яблоко и виноград.

Освящают их кропленьем

В чудный день Преображенья.

Угощаются плодами,

Веселясь, и млад, и стар.

В воздухе в саду и в храме

Яблочный разлит нектар.

День Спаса – не простой день. Сегодня каждый человек может загадать о своей судьбе желание, и оно исполнится, если съесть освященное яблоко.

По народным приметам Спас означает наступление осени. К этому дню обычно заканчивается жатва. «Пришел Спас – проходит лето мимо нас! Пришел Спас – готовь рукавички про запас!»

Интересная и полезная информация о яблочном спасе для детей и взрослых. Яблочный спас: традиции, обряды и приметы.

В конце пути земной жизни Господь Иисус Христос открыл Своим ученикам, что Ему надлежит пострадать за людей, умереть на Кресте и в третий день воскреснуть. Он возвел трех апостолов - Петра, Иакова и Иоанна - на гору Фавор близ города Назарета и преобразился пред ними: лицо Его просияло, как солнце, одежды же сделались ослепительно белыми, как свет. Преображение Господне сопровождалось явлением ветхозаветных пророков Моисея и Илии, которые говорили с Господом о Его близком отшествии. Изумление апостолов достигло предела, когда гору и всех, кто на ней находился, осенило светлое облако и из него раздался глас Бога Отца, свидетельствовавший о Божестве Христа: "Сей есть Сын Мой Возлюбленный, в Котором Мое благоволение; Его и слушайте " (Мф. 17; 5). Ученики в испуге упали на землю, закрыв свои лица. Иисус же подошел к ним, коснулся их и сказал: "Встаньте и не бойтесь ". Поднявшись на ноги и открыв глаза, апостолы никого, кроме Иисуса Христа, не увидели. Когда они сходили с горы Фавор, Господь Иисус Христос запретил им говорить о виденном, "доколе Сын Человеческий не воскреснет из мертвых ".

По традиции, на Преображение Господне в конце Божественной литургии совершается освящение яблок и других плодов. Поэтому в народе этот день называют Вторым, или яблочным, Спасом. Кое-где он именуется "Спас на горе ", видимо, под влиянием Священного Писания, хотя гору Фавор (Фагор-гора, Фагорская гора) русские люди знали и по духовным стихам, в первую очередь благодаря известнейшей "Голубиной книге ", где утверждается:

Фагор-гора всем горам мати.

Почему же Фагор-гора всем горам маги?

Преобразился там сам Исус Христос,

Двунадесять он апостолам,

Двунадесять он учителям,

Показал славу великую ученикам своим;

Со матушки со Фагорской горы

Вознесся он свет на небеса,

Потому Фагор-гора всем горам мати. [Духовные стихи, 35]

Встреча осени. Осенины.

Каков Второй Спас, таков и январь.

В этот день провожают закат солнца в поле с песнями.

Считалось, что на Преображение природа начинает преображаться - желтеет листва, становится холодно к ночи.

Второй Спас всему час - шубу припас.

На Второй Спас бери галицы (рукавицы) про запас.

В Первый Спас ("на воде ") олень обмакивает копыто, во Второй Спас ("на горе ") - обмакивает хвост (от этого вода еще больше холодеет).

Первые журавлиные стаи отлетают на юг. В Новгородчине отлет журавлей на теплые воды определялся праздником Преображения Господня:

Кто как хочет, а журав со Спаса.

Наблюдается и начало перелета лебедей, что служит предзнаменованием скорого наступления холодов:

Лебедь на хвосте несет зиму.

Второй Спас - срывают спелые яблоки.

На Второй Спас освящают в церкви яблоки, мед и горох в стручках.

До Второго Спаса не едят никаких плодов, кроме огурцов.

Со Второго Спаса едят яблоки.

На Второй Спас и нищий яблочко съест.

С раннего утра паперти церквей бывали заставлены столами, на которых громоздились горы яблок, гороха, картофеля, огурцов, репы, брюквы, стояли посудины с зернами ржи, ячменя. После обедни плоды нового урожая священник благословлял, и прихожане ссыпали всего понемногу в специальные корзины - в пользу причта. Затем, перекрестясь, каждый разговлялся яблочком. Священник передавал яблоки нищим, детям и тем, у кого не было своих садов. Вернувшись из церкви, крестьяне сразу приступали у себя к сбору яблок (кроме, разумеется, поздних сортов). Тот, у кого сад был большим и составлял значительную часть сельскохозяйственных угодий, перед сбором яблок приглашал священника. Хозяин выносил икону Преображения Господня и ставил ее под деревья, где и служился благодарственный молебен. Только после этого приступали в спешном порядке к снятию яблок. Спешили, потому что верили - собранные в этот день яблоки лучше сохраняются, лучше выглядят (имеют лучший товарный вид); к тому же впереди было еще много работы - уборка других фруктов и овощей, продолжалась жатва ярового хлеба, подходила пора сеять озимые. Все это надо было успеть до осенних ненастных дней. Не случайно говорили:

После Второго Спаса дождь - хлебогной.

В деревнях Новгородской, Вологодской, Псковской и некоторых других губерний в день Преображения Господня устраивали так называемые столованья. На площади перед церковью ставили длинный ряд столов, женщины выносили всевозможную снедь, прежде всего пироги и ватрушки с яблочной начинкой, яблочный квас, так что вся окрестность наполнялась ароматом свежих яблок и выпечки. Народ собирался у этих столов, угощался и нахваливал хозяек.

Существовала вера, что на том свете детям, родители которых до Второго Спаса не ели яблок, раздают яблочки, а тем, чьи родители пробовали яблоки до этого срока, не дают. Поэтому взрослые, особенно те, у кого умирали дети, считали за великий грех съесть яблочко до Второго Спаса.

С этого времени - самый лучший посев ржи, если погода тому благоприятствует.

Со Второго Спаса засевай озими.

Рожь, посеянная при северном ветре, родит крепче и крупнее.

Посей под погоду, будешь есть хлеб год от году.

В лесу поспевают дикие яблоки.

Ко Второму Спасу поспевает яровое (нижегород.).

Убирай лук, а то сгниет (вят.).

Е.Н. Носова “Яблочный Cпас”. Имя этого писателя мне уже знакомо. Помню его незабываемые произведения “Живое пламя”, “Кулики-сороки”. Его произведения небольшие по объему, но интересные по содержанию, ведь Евгений Носов пишет о людях и явлениях самых обыкновенных, но в обычном человеке он замечает и показывает читателю его красоту, духовное богатство и исключительный характер. Критики считают его писателем-«деревенщиком», потому что он почти все свои рассказы посвятил деревне.

Он показывает читателю деревенскую , крестьянский быт, черты людей. Может быть, все это от того, что сам вырос в деревне, любил ее, наслаждался красотой природы, окружавшей его, видел труд сельских тружеников. Поэтому его произведения нравятся читателям. Не случайно ему присуждена Государственная премия.

И вот его новый рассказ с необычным и таким поэтическим названием “Яблочный Спас”. Рассказ очень маленький по объему. Будет ли его интересно читать? ” Утро клубилось молодыми августовскими туманами… “- так начинает свое повествование. И вот вместе с ним мы переносимся в мир природы, красоты, «видим» скошенные поля в блестках оброненной соломы, “табунки молодых коней”, вдыхаем запах “яблочного ветра” и пьянящий аромат с примесью душицы”, полынка и еще чего-то волнующего и родного”. На душе тихо, спокойно, светло и радостно.

Герой рассказа “радостно колесит на старенькой ” Ниве”. И вместе с ним мы уже в Малых Ухналях. “Здесь, как и во всей святой Руси, начинается Яблочный Спас. ” Этот праздник приходит по православному календарю на 19 августа, называется Преображение. Скушаешь священное яблоко - и Бог даст тебе возможность перемениться, преобразиться, стать лучше, спасти свою душу. В этот день проходит богослужение. Поэтому «колокол… бойко названивал, созывая людей. Они протискивались к священнику, развертывали перед ним авоськи и узелки с яблоками». Весело автору смотреть на “сельский люд, неловко прихорошенный обновками, на радовавшихся ребятишек”. Веяло яблоками. Вот и захотелось купить ” веселого бодрящего товара, при одном виде которого молодеет и радуется душа”. Здесь и произошла его встреча с главной героиней рассказа Евдокией Лукьяновной.

Что заставило остановиться перед “маленькой щупленькой бабушкой”? Чем привлекла эта старая женщина его внимание? Ведь яблоки, которые она продавала, выглядели вяловатыми, у других были свежие, румяные, крепкие.

Думаю, у этого человека добрая душа. Увидел, разглядел среди женщин ту, которая нуждалась в тепле и участии. И у бабы Пули добрая, щедрая душа, она готова отдать ему яблоки за бесценок. « На свечку дашь, дак и на том спаси тя Господь» Здесь и начинается завязка рассказа. ” Душа малостью живет, у нее своя пища”. Этой женщине как раз и не хватало этой малости - сочувствия и внимания со стороны людей. Наверное, поэтому проникает она симпатией к незнакомому человеку. Автор вместе с Лукьяновой идет к ее дому, чтобы купить еще яблок. И узнает историю ее жизни.

А жизнь была очень тяжелой. Молодость пришла на годы . Автор, сам участник войны, с интересом слушает рассказ о том, как воевала эта женщина. Была она снайпером. Родину защищала. Сколько немцев истребила, не знает, не считала, не до этого было. Но на фронте, среди крови и смерти, не растеряла своей доброты и сострадания. Убивала фашистов, но было” муторно на душе”. Женщина - будущая мать, она хранительница домашнего очага, поэтому очень тяжело было убивать.

Не повезло ей и в личной жизни. Любимого человека убило на фронте, и ничего не осталось, кроме сапога, который до конца своей жизни сохранила баба Пуля, да дочка Сима стала ей наградой в жизни. Не рассказала баба Пуля о том, как тяжело было ей растить одной дочь. Это осталось за страницами рассказа. Но читатель может себе представить трудные послевоенные годы. Повзрослела дочь, уехала в город, стала бухгалтером. Неудачно сложилась ее жизнь, вернулась к матери за помощью: растратилась на работе. Вот и пришлось Евдокии Лукьяновне продать дом. И опять думала эта славная женщина не о себе. «Но не хватило вдовьих денег, признали Симу виновной. Валяла лес на Урале», да там и придавило ее деревом. Так осталась Лукьяновна одна, даже внучка о ней не помнит, уехала в Африку и забыла бабушку.
Остался у Лукьяновны дом без крыши, окна без рам да кот черно-белый, единственная живая душа.

Да и жизнь у нее черно-белая. Но Лукьянова не ожесточилась, душа ее не
очерствела. Она готова и чаем угостить своего нечаянного гостя, и курить ему разрешает в доме, и отпускать его быстро не хочет, у нее ведь давно никого не бывало…

Вот и весь сюжет рассказа. Он прост, незатейлив, по времени действия занимает один день, но читать без волнения его нельзя. Проблемы, которые поднимает автор в рассказе, актуальны для нашего времени. Мы увидели одинокую старую женщину, до которой никому нет дела. Все ее забыли: и государство, и односельчане, и местная власть. А ведь она участница войны, но нет у нее ни медалей, ни льгот, никто не помог починить ей дом, который сгорел, никто не привез дров, и пришлось ей срубить яблони.

А разве она одна такая? Мы видим глазами Носова и нашу современную деревню: полуразвалившиеся домики, поломанный мост. Деревня - наша кормилица. И государство должно оказывать ей большую помощь, стремиться к ее восстановлению. Но… «какая власть, милай!- Лукьяновна воздела кверху пустое ведро.- Теперь в Ухналях нет никакой власти. На том месте замок повешен. Уж и поржавел, поди…» И проникаешься большим чувством восхищения, преклоняешься перед великим терпением русского человека, особенно женщины.

Композиция рассказа проста - это рассказ в рассказе, повествование ведется от первого лица. Это помогло автору создать достоверный рассказ о деревне и ее жителях. И читатель верит ему.
Евгений Носов - мастер рассказа. Он удивительно точно передает мысли и чувства своих героев, да и сам автор - один из главных героев. И если в начале рассказа радостно у него на душе, то после встречи с Лукьяновой “что-то не давало, мешало ровному ходу… “Неспокойно на душе и у читателя.

Вот в этом и сила писательского слова. Чем автор сможет помочь своей героине? Его рассказ - это обращение к нам, молодым. Нельзя быть равнодушным, проходить мимо беды, горя, людей, нуждающихся в помощи. Нужно видеть эту боль, ведь и добрым словом можно обогреть человека.
Почему же автор называет свой рассказ “Яблочный Спас”? Думаю, речь не только о православном празднике. Слово “спас” происходит от слова “спасти” . Спасти души людей, пока они совсем не очерствели, спасти от безразличия, глухоты. Не случайно икона с образом Спаса строго взирает на людей. Она как бы осуждает всех нас за безразличие, за бессердечность. У Чехова есть замечательные слова: “Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с колокольчиком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные…”

И звуки церковного колокола бьют тревогу - опомнитесь, люди, нельзя терять свои души.

Нужна шпаргалка? Тогда сохрани - » Рецензия-сочинение на рассказ Е.Носова «Яблочный Спас» . Литературные сочинения!

ИВАН ШМЕЛЁВ

Завтра - Преображение, а послезавтра меня повезут куда-то к Храму Христа Спасителя, в огромный розовый дом в саду, за чугунной решеткой, держать экзамен в гимназию, и я учу и учу «Священную Историю» Афинского. «Завтра» - это только так говорят, - а повезут годика через два-три, а говорят «завтра» потому, что экзамен всегда бывает на другой день после Спаса-Преображения. Все у нас говорят, что главное - Закон Божий хорошо знать. Я его хорошо знаю, даже что на какой странице, но все-таки очень страшно, так страшно, что даже дух захватывает, как только вспомнишь. Горкин знает, что я боюсь. Одним топориком он вырезал мне недавно страшного «щелкуна», который грызет орехи. Он меня успокаивает. Поманит в холодок под доски, на кучу стружек, и начнет спрашивать из книжки. Читает он, пожалуй, хуже меня, но все почему-то знает, чего даже и я не знаю. «А ну-ка, - скажет, - расскажи мне чего-нибудь из божественного...»

Кустодиев Борис Михайлович. На террасе.

Я ему расскажу, и он похвалит:

Хорошо умеешь, - а выговаривает он на «о», как и все наши плотники, и от этого, что ли, делается мне покойней, - небось, они тебя возьмут в училищу, ты все знаешь. А вот завтра у нас Яблошный Спас... про него умеешь? Та-ак. А яблоки почему кропят? Вот и не так знаешь. Они тебя вспросют, а ты и не скажешь. А сколько у нас Спасов? Вот и опять не так умеешь. Они тебя учнуть вспрашивать, а ты... Как так у тебя не сказано? А ты хорошенько погляди, должно быть.

Да нету же ничего... - говорю я, совсем расстроенный, - написано только, что святят яблоки!
- И кропят. А почему кропят? А-а! Они тебя вспросют, - ну, а сколько, скажут, у нас Спасов? А ты и не знаешь. Три Спаса. Первый Спас - загибает он желтый от политуры палец, страшно расплющенный, - медовый Спас, Крест выносят. Значит, лету конец, мед можно выламывать, пчела не обижается... уж пошабашила. Второй Спас, завтра который вот, - яблошный, Спас-Преображение, яблоки кропят. А почему? А вот. Адам-Ева согрешили, змей их яблоком обманул, а не велено было, от греха! А Христос возшел на гору и освятил. С того и стали остерегаться. А который до окропенья поест, у того в животе червь заведется, и холера бывает. А как окроплено, то безо вреда. А третий Спас называется орешный, орехи поспели, после Успенья. У нас в селе крестный ход, икону Спаса носят, и все орехи грызут. Бывало, батюшке насбираем мешок орехов, а он нам лапши молочной - для розговин. Вот ты им и скажи, и возьмут в училищу.
Преображение Господне... Ласковый, тихий свет от него в душе - доныне. Должно быть, от утреннего сада, от светлого голубого неба, от ворохов соломы, от яблочков грушовки, хоронящихся в зелени, в которой уже желтеют отдельные листочки, - зелено-золотистый, мягкий. Ясный, голубоватый день, не жарко, август. Подсолнухи уже переросли заборы и выглядывают на улицу, - не идет ли уж крестный ход? Скоро их шапки срежут и понесут под пенье на золотых хоругвях. Первое яблочко, грушовка в нашем саду, - поспела, закраснелась. Будем ее трясти - для завтра. Горкин утром еще сказал:
- После обеда на Болото с тобой поедем за яблоками.
Такая радость. Отец - староста у Казанской, уже распорядился:
- Вот что, Горкин... Возьмешь на Болоте у Крапивкина яблок мер пять-шесть, для прихожан и ребятам нашим, «бели», что ли... да наблюдных, для освящения, покрасовитей, меру. Для причта еще меры две, почище каких. Протодьякону особо пошлем меру апортовых, покрупней он любит.
- Ондрей Максимыч земляк мне, на совесть даст. Ему и с Курска, и с Волги гонят. А чего для себя прикажете?
- Это я сам. Арбуз вот у него выбери на вырез, астраханский, сахарный.
- Орбузы у него... рассахарные всегда, с подтреском. Самому князю Долгорукову посылает! У него в лобазе золотой диплом висит на стенке под образом, каки орлы-те!.. На всю Москву гремит.
После обеда трясем грушовку. За хозяина - Горкин. Приказчик Василь-Василич, хоть у него и стройки, а полчасика выберет - прибежит. Допускают еще, из уважения, только старичка-лавочника Трифоныча. Плотников не пускают, но они забираются на доски и советуют, как трясти. В саду необыкновенно светло, золотисто: лето сухое, деревья поредели и подсохли, много подсолнухов по забору, кисло трещат кузнечики, и кажется, что и от этого треска исходит свет - золотистый, жаркий. Разросшаяся крапива и лопухи еще густеют сочно, и только под ними хмуро; а обдерганные кусты смородины так и блестят от света. Блестят и яблони - глянцем ветвей и листьев, матовым лоском яблок, и вишни, совсем сквозные, залитые янтарным клеем. Горкин ведет к грушовке, сбрасывает картуз, жилетку, плюет в кулак.

Дудник.Яблочный спас

Погоди, стой... - говорит он, прикидывая глазом. - Я ее легким трясом, на первый сорт. Яблочко квелое у ней... ну, маненько подшибем - ничего, лучше сочком пойдет... а силой не берись!
Он прилаживается и встряхивает, легким трясом. Падает первый сорт. Все кидаются в лопухи, в крапиву. Вязкий, вялый какой-то запах от лопухов, и пронзительно едкий - от крапивы, мешаются со сладким духом, необычайно тонким, как где-то пролитые духи, - от яблок. Ползают все, даже грузный Василь-Василич, у которого лопнула на спине жилетка, и видно розовую рубаху лодочкой; даже и толстый Трифоныч, весь в муке. Все берут в горсть и нюхают: ааа... грушовка!..
Зажмуришься и вдыхаешь, - такая радость! Такая свежесть, вливающаяся тонко-тонко, такая душистая сладость, крепость - со всеми запахами согревшегося сада, замятой травы, растревоженных теплых кустов черной смородины. Нежаркое уже солнце и нежное голубое небо, сияющее в ветвях, на яблочках...
И теперь еще, не в родной стране, когда встретишь невидное яблочко, похожее на грушовку запахом, зажмешь в ладони зажмуришься, - и в сладковатом и сочном духе вспомнится, как живое, - маленький сад, когда-то казавшийся огромным, лучший из всех садов, какие ни есть на свете, теперь без следа пропавший... с березками и рябиной, с яблоньками, с кустиками малины, черной, белой и красной смородины, крыжовника виноградного, с пышными лопухами и крапивой, далекий сад... - до погнутых гвоздей забора, до трещинки на вишне с затеками слюдяного блеска, с капельками янтарно-малинового клея, - все, до последнего яблочка верхушки за золотым листочком, горящим, как золотое стеклышко!.. И двор увидишь, с великой лужей, уже повысохшей, с сухими колеями, с угрязшими кирпичами, с досками, влипшими до дождей, с увязнувшей навсегда опоркой... и серые сараи, с шелковым лоском времени, с запахами смолы и дегтя, и вознесенную до амбарной крыши гору кулей пузатых, с овсом и солью, слежавшеюся в камень, с прильнувшими цепко голябями, со струйками золотого овсеца... и высокие штабеля досок, плачущие смолой на солнце, и трескучие пачки драни, и чурбачки, и стружки...
- Да пускай, Панкратыч!.. - оттирает плечом Василь-Василич, засучив рукава рубахи, - ей-Богу, на стройку надоть!..
- Да постой, голова елова... - не пускает Горкин, - побьешь, дуролом, яблочки...
Встряхивает и Василь-Василич: словно налетает буря, шумит со свистом, - и сыплются дождем яблочки, по голове, на плечи. Орут плотники на досках: «эт-та вот тряхану-ул, Василь-Василич!» Трясет и Трифоныч, и опять Горкин, и еще раз Василь-Василич, которого давно кличут. Трясу и я, поднятый до пустых ветвей.
- Эх, бывало, у нас трясли... зальешься! - вздыхает Василь-Василич, застегивая на ходу жилетку, - да иду, черрт вас!..
- Черкается еще, елова голова... на таком деле... - строго говорит Горкин. - Эн еще где хоронится!.. - оглядывает он макушку. - Да не стрясешь... воробьям на розговины пойдет, последышек.
Мы сидим в замятой траве; пахнет последним летом, сухою горечью, яблочным свежим духом; блестят паутинки на крапиве, льются-дрожат на яблоньках. Кажется мне, что дрожат они от сухого треска кузнечиков.
- Осенние-то песни!.. - говорит Горкин грустно. - Прощай, лето. Подошли Спасы - готовь запасы. У нас ласточки, бывало, на отлете... Надо бы обязательно на Покров домой съездить... да чего там, нет никого.
Сколько уж говорил - и никогда не съездит: привык к месту.
- В Павлове у нас яблока... пятак мера! - говорит Трифоныч. - А яблоко-то какое... па-влов-ское!
Меры три собрали. Несут на шесте в корзине, продев в ушки. Выпрашивают плотники, выклянчивают мальчишки, прыгая на одной ноге:

Крива-крива ручка,
Кто даст - тот князь,
Кто не даст - тот собачий глаз.
Собачий глаз! Собачий глаз!

Чалов Михаил.Яблочный Спас

Горкин отмахивается, лягается:
- Махонькие, что ли... Приходи завтра к Казанской - дам и пару.
Запрягают в полок Кривую. Ее держат из уважения, но на Болото и она дотащит. Встряхивает до кишок на ямках, и это такое удовольствие! С нами огромные корзины, одна в другой. Едем мимо Казанской, крестимся. Едем по пустынной Якиманке, мимо розовой церкви Ивана Воина, мимо виднеющейся в переулке белой - Спаса в Наливках, мимо желтеющего в низочке Марона, мимо краснеющего далеко, за Полянским Рынком, Григория Неокессарийского. И везде крестимся. Улица очень длинная, скучная, без лавок, жаркая. Дремлют дворники у ворот, раскинув ноги. И все дремлет: белые дома на солнце, пыльно-зеленые деревья, за заборчиками с гвоздями, сизые ряды тумбочек, похожих на голубые гречневички, бурые фонари, плетущиеся извозчики. Небо какое-то пыльное, - «от парева», - позевывая, говорит Горкин. Попадается толстый купец на извозчике, во всю пролетку, в ногах у него корзина с яблоками. Горкин кланяется ему почтительно.
- Староста Лощенов с Шаболовки, мясник. Жа-дный, три меры всего. А мы с тобой закупим боле десяти, на всю пятерку.
Вот и Канава, с застоявшейся радужной водою. За ней, над низкими крышами и садами, горит на солнце великий золотой купол Христа Спасителя. А вот и Болото, по низинке, - великая площадь торга, каменные «ряды», дугами. Здесь торгуют железным ломом, ржавыми якорями и цепями, канатами, рогожей, овсом и солью, сушеными снетками, судаками, яблоками... Далеко слышен сладкий и острый дух, золотится везде соломкой. Лежат на земле рогожи, зеленые холмики арбузов, на соломе разноцветные кучки яблока. Голубятся стайками голубки. Куда ни гляди - рогожа да солома.
- Бо-льшой нонче привоз, урожай на яблоки, - говорит Горкин, - поест яблочков Москва наша.
Мы проезжаем по лабазам, в яблочном сладком духе. Молодцы вспарывают тюки с соломой, золотится над ними пыль. Вот и лабаз Крапивкина.
- Горкину-Панкратычу! - дергает картузом Крапивкин, с седой бородой, широкий. - А я-то думал - пропал наш козел, а он вон он, седа бородка!
Здороваются за руку. Крапивкин пьет чай на ящике. Медный зеленоватый чайник, толстый стакан граненый. Горкин отказывается вежливо: только пили, - хоть мы и не пили. Крапивкин не уступает: «палка на палку - плохо, а чай на чай - Якиманская, качай!» Горкин усаживается на другом ящике, через щелки которого, в соломке глядятся яблочки. - «С яблочными духами чаек пьем!» - подмигивает Крапивкин и подает мне большую синюю сливу, треснувшую от спелости. Я осторожно ее сосу, а они попивают молча, изредка выдувая слово из блюдечка вместе с паром. Им подают еще чайник, они пьют долго и разговаривают как следует. Называют незнакомые имена, и очень им это интересно. А я сосу уже третью сливу и все осматриваюсь. Между рядками арбузов на соломенных жгутиках-виточках по полочкам, над покатыми ящичками с отборным персиком, с бордовыми щечками под пылью, над розовой, белой и синей сливой, между которыми сели дыньки, висит старый тяжелый образ в серебряном окладе, горит лампадка. Яблоки по всему лабазу, на соломе. От вязкого духа даже душно. А в заднюю дверь лабаза смотрят лошадиные головы - привезли ящики с машины. Наконец подымаются от чая и идут к яблокам. Крапивкин указывает сорта: вот белый налив, - «если глядеть на солнышко, как фонарик!» - вот ананасное-царское, красное, как кумач, вот анисовое монастырское, вот титовка, аркад, боровинка, скрыжапель, коричневое, восковое, бель, ростовка-сладкая, горьковка.
- Наблюдных-то?.. - показистей тебе надо... - задумывается Крапивкин. - Хозяину потрафить надо?.. Боровок крепонек еще, поповка некрасовита...
- Да ты мне, Ондрей Максимыч, - ласково говорит Горкин, - покрасовитей каких, парадных. Павловку, что ли... или эту, вот как ее?
- Этой не-ту, - смеется Крапивкин, - а и есть, да тебе не съесть! Эй, открой, с Курска которые, за дорогу утомились, очень хороши будут...
- А вот, поманежней будто, - нашаривает в соломе Горкин, - опорт никак?..
- Выше сорт, чем опорт, называется - кампорт!
- Ссыпай меру. Архирейское, прямо... как раз на окропление.
- Глазок-то у тебя!.. В Успенский взяли. Самому протопопу соборному отцу Валентину доставляем, Анфи-теятрову! Проповеди знаменито говорит, слыхал небось?
- Как не слыхать... золотое слово!

Марина Разина

Горкин набирает для народа бели и россыпи, мер восемь. Берет и притчу титовки, и апорту для протодьякона, и арбуз сахарный, «каких нет нигде». А я дышу и дышу этим сладким и липким духом. Кажется мне, что от рогожных тюков, с намазанными на них дегтем кривыми знаками, от новых еловых ящиков, от ворохов соломы - пахнет полями и деревней, машиной, шпалами, далекими садами. Вижу и радостные «китайские», щечки и хвостики их из щелок, вспоминаю их горечь-сладость, их сочный треск, и чувствую, как кислит во рту. Оставляем Кривую у лабаза и долго ходим по яблочному рынку. Горкин, поддев руки под казакин, похаживает хозяйчиком, трясет бородкой. Возьмет яблоко, понюхает, подержит, хотя больше не надо нам.
- Павловка, а? мелковата только?..
- Сама она, купец. Крупней не бывает нашей. Три гривенника полмеры.
- Ну что ты мне, слова голова, болясы точишь!.. Что я, не ярославский, что ли? У нас на Волге - гривенник такие.
- С нашей-то Волги версты до-лги! Я сам из-под Кинешмы.
И они начинают разговаривать, называют незнакомые имена, и им это очень интересно. Ловкач-парень выбирает пяток пригожих и сует Горкину в карманы, а мне подает торчком на пальцах самое крупное. Горкин и у него покупает меру.
Пора домой, скоро ко всенощной. Солнце уже косится. Вдали золотеет темно выдвинувшийся над крышами купол Иван-Великого. Окна домов блистают нестерпимо, и от этого блеска, кажется, текут золотые речки, плавятся здесь, на площади, в соломе. Все нестерпимо блещет, и в блеске играют яблочки.

«Яблочный спас в Малороссии», (ранее 1921), - Омский областной музей изобразительных искусств имени М. А. Врубеля

Едем полегоньку, с яблоками. Гляжу на яблоки, как подрагивают они от тряски. Смотрю на небо: такое оно спокойное, так бы и улетел в него.
Праздник Преображения Господня. Золотое и голубое утро, в холодочке. В церкви - не протолкаться. Я стою в загородке свечного ящика. Отец позвякивает серебрецом и медью, дает и дает свечки. Они текут и текут из ящиков изломившейся белой лентой, постукивают тонко-сухо, прыгают по плечам, над головами, идут к иконам - передаются - к «Празднику!». Проплывают над головами узелочки - все яблоки, просвирки, яблоки. Наши корзины на амвоне, «обкадятся», - сказал мне Горкин. Он суетится в церкви, мелькает его бородка. В спертом горячем воздухе пахнет нынче особенным - свежими яблоками. Они везде, даже на клиросе, присунуты даже на хоругвях. Необыкновенно, весело - будто гости, и церковь - совсем не церковь. И все, кажется мне, только и думают об яблоках. И Господь здесь со всеми, и Он тоже думает об яблоках: Ему-то и принесли Их - посмотри, Господи, какие! А Он посмотрит и скажет всем: «ну и хорошо, и ешьте на здоровье, детки!» И будут есть уже совсем другие, не покупные, а церковные яблоки, святые. Это и есть - Преображение.
Приходит Горкин и говорит: «пойдем, сейчас окропление самое начнется». В руках у него красный узелок - «своих». Отец все считает деньги, а мы идем. Ставят канунный столик. Золотой-голубой дьячок несет огромное блюдо из серебра, красные на нем яблоки горою, что подошли из Курска. Кругом на полу корзинки и узелки. Горкин со сторожем тащат с амвона знакомые корзины, подвигают «под окропление, поближе». Все суетятся, весело, - совсем не церковь. Священники и дьякон в необыкновенных ризах, которые называются «яблочные», - так говорит мне Горкин. Конечно, яблочные! По зеленой и голубой парче, если вглядеться сбоку, золотятся в листьях крупные яблоки и груши, и виноград, - зеленое, золотое, голубое: отливает. Когда из купола попадает солнечный луч на ризы, яблоки и груши оживают и становятся пышными, будто они навешаны. Священники освящают воду. Потом старший, в лиловой камилавке, читает над нашими яблоками из Курска молитву о плодах и винограде, - необыкновенную, веселую молитву, - и начинает окроплять яблоки. Так встряхивает кистью, что летят брызги, как серебро, сверкают и тут, и там, отдельно кропит корзины для прихода, потом узелки, корзиночки... Идут ко кресту. Дьячки и Горкин суют всем в руки по яблочку и по два, как придется. Батюшка дает мне очень красивое из блюда, а знакомый дьякон нарочно, будто, три раза хлопает меня мокрой кистью по голове, и холодные струйки попадают мне за ворот. Все едят яблоки, такой хруст. Весело, как в гостях. Певчие даже жуют на клиросе. Плотники идут наши, знакомые мальчишки, и Горкин пропихивает их - живей проходи, не засть! Они клянчат: «дай яблочка-то еще, Горкин... Мишке три дал!..» Дают и нищим на паперти. Народ редеет. В церкви видны надавленные огрызочки, «сердечки». Горкин стоит у пустых корзин и вытирает платочком шею. Крестится на румяное яблоко, откусывает с хрустом - и морщится:
- С кваском... - говорит он, морщась и скосив глаз, и трясется его бородка. - А приятно, ко времю-то, кропленое...
Вечером он находит меня у досок, на стружках. Я читаю «Священную Историю».
- А ты небось, ты теперь все знаешь. Они тебя вспросют про Спас, или там, как-почему яблоко кропят, а ты им строгай и строгай... в училищу и впустят. Вот погляди вот!..

Иванченко Н.А. Спас

Он так покойно смотрит в мои глаза, так по-вечернему светло и золотисто-розовато на дворе от стружек, рогож и теса, так радостно отчего-то мне, что я схватываю охапку стружек, бросаю ее кверху, - и сыплется золотистый, кудрявый дождь. И вдруг, начинает во мне покалывать - от непонятной ли радости, или от яблоков, без счета съеденных в этот день, - начинает покалывать щекотной болью. По мне пробегает дрожь, я принимаюсь безудержно смеяться, прыгать, и с этим смехом бьется во мне желанное, - что в училище меня впустят, непременно впустят!

***

Библейские сюжеты

Похожие статьи